Владимир БЕРЯЗЕВ
о лирике Марины Кудимовой
Как-то в одной из бесед во время совместного путешествия по Алтаю Кудимова заметила, мол, вообще-то мужики не выносят критических нагрузок по природе своей, в таких ситуациях им проще пожертвовать собой, погибнуть, самоликвидироваться, уйти в запой или схлопотать инфаркт, инсульт, срок на зоне и т. д. Понятно, что заявление полемическое, но позиция самой Кудимовой в нём явственно присутствует, ибо не раз и не два империю Российскую вытаскивала из бездны на своём горбу именно русская баба. Причём сама Кудимова под этой бабой разумеет и великую княжну – «Лазарь умирает в лазарете», и пэтэушницу – в одноимённом стихотворении.
Оспаривать это вряд ли возможно, скажем, у меня перед глазами судьба моей мамы Евдокии Александровны, в девичестве Пальчиковой, которую я описал в мемориальном очерке «28 ступенек». А таких судеб миллионы и миллионы. Однако Кудимова на этом строит целое поэтическое мировоззрение и наиболее полно оно выражено в её программном стихотворении «В день, когда закончилась Россия».
Окончательный вариант этой вещи датируется 1992 годом, годом крушения советской империи. То есть ещё до распада всего строя жизни, до обнищания и ограбления, до караванов русских баб с клетчатыми баулами барахла из Турции, до спирта ROYAL и учёных, торгующих секонд хэндом в пешеходных переходах, до всего этого ужаса и краха, в котором погибло по разным оценкам до 10 миллионов соотечественников, Кудимова вот именно в этой вещи всё предвидела-предсказала. Но не выразила страха, не произнесла проклятия и хулы, но, исполнившись надежды, пожалела мужиков, тех самых, которые провалились, разбрелись, перегрызлись ровно тати, будучи братьями, тех самых, которые в 90-е собьются в банды и мафиозные кланы, «подъяв хоругви, как колы». И ведь оказалась права. Напечатленная чертовщина в пределах нашего Отечества, особенно с началом СВО, мало-помалу заканчивается, вековое противостояние между красными и белыми тоже. Любовь той самой Серафимы даже, казалось бы, в непоправимой ситуации – спасла, уже выросли дети, родившиеся в России, преодолевшей величайшую геополитическую катастрофу и население империи снова, вместе с территорией Малороссии, достигло и превысило 150 миллионов.
*
Поэтический выбор Кудимовой навсегда пролёг между материнством и отецтвом в отвержении барахла, под коим она с юных пылких лет понимала зависимость от мира благоматериального в пользу мира книжного, духовно сочинённого.
Итак: между Отечеством и матерью-Родиной, между Царём и Россией, между отцом и матушкой, с кем протекли её боренья? В качестве ответа на этот вопрос у Кудимовой есть загадочные строки про то, что «отча клятва иссушит, а матерня искоренит». Возможно, речь об опасности кровной клятвы как таковой и о выборе своего пути в языке.
*
Вот о языке и стоит поговорить в следующем эпизоде сегодняшнего разговора о присутствии в нашей поэзии такого явления как Кудимова.
Тем более у языка она сама обнаруживает те самые материнские свойства, без коих не может быть плодоношения. Здесь не грех вспомнить известный стих Цветаевой, в котором она якобы отрекается от родины, утверждая что «мне бесконечно всё равно, где бесконечно одиноко». Тут же есть пассаж и о языке:
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком
Непонимаемой быть встречным!
Тёзка Кудимовой в последней строфе опровергает себя, своё отрицание родства явленным образом рябины, тем самым подтверждая упомянутые ей выше млекопитательные свойства языка. Об этом же говорит и сама Кудимова: «Поэт рождается от языка и пользуется им, как материнским чревом, затем — молочной железой (“его призывом млечным”), затем, если по какой-то причине не остановится развитие, — как сложнейшей химико-биолого-онтологической связью с матерью. Русские корневые противоречия, на мой взгляд, и заключаются в невозможности выбора между “отцовским” и “материнским” и необходимостью такого выбора на определенном этапе взросления».
*
Но, помимо соблазна литературности, язык хранит в себе и массу других опасностей. Чтобы понять насколько высока оказалась взятая Мариной Владимировной едва ли не с отроческих лет поэтическая планка, давайте обратимся к биографии нашей героини, вспомним из какого сора, из какого sorry, из какой разнородной и разноречевой среды произошла кудимовская поэзия.
Думаю, расширение поэтического языка-лексикона в чём-то сродни расширению сознания, а по сему здесь, ступившего на эту тропу, поджидают свои опасности, волчьи ямы и капканы.
В уже цитировавшихся заметках о Кудимовой Евгения Евтушенко есть пассаж, где он также высказывает осторожное сомнение в необходимости затемнения слога:
– В одном из ее ранних стихотворений – такая красивая концовка:
Тот целомудрен, кто непроницаем.
Но сомневаюсь, что это справедливо. Может быть, лишь опрозрачнивание себя и приведет к опрозрачниванию смысла сегодняшней жизни, который, как мне кажется, мы неосторожно уронили и потеряли.
Однако, мне представляется, что выбор всегда остаётся за тем, кто взялся за перо, настроил свой слух, отверз душу и сердце, то есть в итоге отказался от выбора. Ибо какую книгу не открой – отсутствие обыденности, пошлости, нравоучительного лоска и образцово-показательной сделанности есть свидетельство подлинности кудимовской поэзии. В стихе её всенепременно и с необходимостью присутствует некий звук сияющей, а нередко, и – зияющей бездны, поскольку сама Суть поэзии и заключена в этом звуке-возгласе, проистекающем из бытия-инобытия Любви и Смерти. Надо лишь уметь слушать и слышать.
*
Несколько слов о пейзажной лирике у Кудимовой, в продолжение темы лексической новизны. Необходимо отметить, что собственно пейзажная лирика, столь распространённая и любимая в русской поэзии, присутствует в книгах и публикациях Кудимовой в минимальном объёме. И, в отличии от традиции, как то «Редеет облаков летучая гряда» или «Выхожу один я на дорогу» или «Отговорила роща золотая» и многое другое – в пейзаже у Кудимовой лирический герой (героиня) не явлен как рефлексирующая личность с её страданиями, радостями, мечтами о покое или высокими помыслами. Скажем, в уже упомянутом стихотворении, вместо лирического героя действует молодой монголоид-октябрь и за этими его действиями мы ясно видим как сквозь изображаемый пейзаж проступает картина тех самых лихих девяностых: «И занудой бумагопрядильной/ Подползёт моровая зима…/ Жги монгол! Как в горячке родильной,/ пусть всё тает и сходит с ума!/ Пусть останется голое место,/ Ржавый мусор в углах… Как всегда/ Накануне ремонта и бегства,/ Пусть гнилая сочится вода».
Таким образом из пейзажа в лирике Кудимовой как правило вызревает метафора времени, эпохи, где (в данном конкретном случае с октябрём-монголоидом) мрак накрывает крутую иномарку, припечатав всё иероглифом «Не видно ни зги».
Вот характерный пейзаж из книги «Черёд»:
***
Обнажаются ближние рощи,
И у дальних редеют края,
Чтобы храмов нетленные мощи
Нам являлись в чаду забытья.
И в эпоху тотальной пластмассы
Столько золота – ну, посмотри! –
Словно содраны иконостасы
И разбиты в куски алтари.
Не осилим и этих вериг мы…
Ладно, горшей беды не накличь!
…А рябин киноварные стигмы
Проступают сквозь битый кирпич.
Тут вновь, как и у Цветаевой, в финале возникает рябина, с одной лишь разницей – ни кто не собирается её грызть в знак горькой любви, никто не утверждает свою исключительность «А я – до всякого столетья!», никто не заявляет «всяк храм мне пуст». Всё ровно наоборот. В этих 12 строках Кудимова умудряется воссоздать картину погрома и разграбления русской церкви богоборческой властью, а рябины предзимние здесь оборачиваются кровоточащими ранами-стигматами на соборном теле распятого народа.
Вывод, который мне хочется сделать из всего сказанного о пейзажной кудимовской лирике: в силу основополагающего своего дарования, кое следует определить как сказово-эпическое, даже опыты в жанре, казалось бы, сугубо лирическом оказываются у неё подсвеченными эпосом, масштабной мыслью, обобщением, метафорой событий нашей трагической истории.
*
Есть у нашей хакасской поэтессы Натальи Марковны Ахпашевой замечательное стихотворение, посвящённое одновременно и поэзии, и личности Марины Кудимовой. Считаю необходимым процитировать его полностью, уж больно многое здесь Ахпашева угадала с точностью и глубинным проникновением в суть:
Зрячая — взгляд ведьмачий. Глянет — любой насквозь…
Плат никакой не спрячет дивную эту злость,
дюжую эту силу — выдержать Навь и Новь,
от самого Ярилы — ярую эту кровь!
Морок ли дали застит?.. Очи сверкнут во мгле —
и молодняк клыкастый брюхо прижмёт к земле.
В горсть — и года, и горы, млечных путей жемчуга,
зáговоры, заговóры, обереги, берега…
В честь и Судьбе, и Вьюге будет — принять дары
грозной своей подруги, старшей моей сестры.
